• Новости
• News
• Мнения
• Мода и Стиль
• Афиша Одессы
• Отдых
• Бизнес
• Родители
• Темы
• Психология

• Наследие Сталина
• Люстрации
• Евромайдан
• Генеральный протест
• Трибуна здравомыслия

Сказание о Мириам, Гирше и красавице Малинчин

О, год 1492, год страшных несчастий, пепла человеческих тел на кострах, криков и боли, плача и разорванных плащей, под которыми матери прятали своих детей, а злые руки вырывали их оттуда с клочьями богатых одежд, которые раньше служили знаком отличий знатных еврейских сеньор! Испания. Век 15-ый.

Холодная ночь упала на Толедо, окутала темно синим шелком стены его дворцов, залила ливнем стоки для нечистот. Люди спрятались в домах от полыхающих молний грозы, от грохота, разрывающего небеса, но в страхе и блеске той ночи слышался громкий топот копыт одинокого всадника, гнавшего коня по узкой извилистой улочке Санта Мария дель Lago. Вот нужная дверь, он вошел и скинул плащ на руки служанки.
- Все кончено,  Элиэзер. Они подписали эдикт.

Казалось, совсем недавно в саду дома Элиэзера Гальегоса, благоухающем туберозой и лилиями, смотрели, и не могли наглядеться друг на друга юные Гирш и Мириам. И пили взглядами красоту и свежесть лиц друг друга и клялись, что никогда не расстанутся и не соединят свои судьбы более ни с кем, а только вдвоем пойдут под свадебный полог - хупу, где станут мужем и женою, пока смерть не разлучит их. А сегодня прощались, ибо не знали, что дальше ждет их народ, тысячу и пятьсот лет, проживший на благословенной земле Иберийской, где сражались бок о бок с испанцами против мавров, сеяли пшеницу, ткали  ткани из шелка и шерсти овец, точили клинки из толедской стали, врачевали людей и писали прекрасные стихи. А по вечерам зажигали свечи и молились Господу о даровании этой земле процветания и мира.
Но настал черный час, когда их королевские Величества опубликовали в Альгамбре эдикт, гласивший, что иудеи, подданные короля Фердинанда и королевы Изабеллы, должны покинуть испанскую землю до 31 июля 1492 года, оставив в пользу испанской короны и Святой инквизиции все свои замки, поля, коней и одежду, драгоценности и оружие, золото и серебро, а также детей возрастом до пяти лет, кои будут крещены в католичество и послужат после того слугами христианских семей.
Долго колебались их Величества, не решаясь объявить вне закона своих верных подданных, помогавших когда-то очистить  страну от  арабских завоевателей до самой  южной границы жаркой Андалусии, но сумел убедить их главный инквизитор испанский Томас де  Торквемада, потому что, говорил он, мавры еще не до конца покинули полуостров, и на войну с ними надобны деньги, которые получены будут от продажи имущества евреев, не желающих креститься.
- Денег будет много, - говорил он, склоняясь к уху Его католического Величества, сжимая пальцы в кулак, и тяжело дыша от нетерпения получить согласие.
- Они оставят здесь свои драгоценности и шелковые ткани, и замки с ухоженными садами, моя королева, - говорил он Изабелле.

А потому в саду, благоухающим туберозой и лилиями, смотрели и не могли наглядеться друг на друга Гирш и Мириам, и Гирш шептал ей: я никогда не расстанусь с тобой, а  душа его пела: о, возлюбленная моя, ты свет субботней свечи пред очами моими.
А Мириам шептала ему: я никогда не буду женой другого, а душа ее обещала: ты будешь для меня железным столпом, к которому прислонюсь я, покинув отца и мать, и единственным будешь в жизни моей.
Так говорили молодые, хотя отцы их, Элиэзер Гальегос и Хайме Мендоса, договорились о том, чтобы погрузить оба свои семейства на один корабль, что идет в Англию, где надеялись найти они приют и убежище от испанских королей, так как знали, что Испания и Англия враждуют между собою, и соперник  Испании будет рад принять беженцев испанских, назло надменному врагу.  Но страх перед будущим, страх перед неизвестностью, все равно терзал их юные сердца.
 
31 марта 1492 года от Рождества Христова подписали Их Королевские Величества, Фердинанд и Изабелла, а также королевский  секретарь Хуан де Колома эдикт, который навсегда изменил жизнь Испании, и  в котором евреям-сефардам иудейской веры, было предписано покинуть пределы страны до 31 июля, непременно, и под страхом смертной казни, или же креститься в католическую веру, ежели они останутся. Тем, кто принимал  святое крещение,  дозволено было сохранить все их имущество, имения, дома, привилегии  и должности.  Мало было тех, кто согласился изменить отцовской вере, но были и такие, и назывались они марранами, а участь их была незавидна. Ибо как христиане они стали подсудны суду Святой инквизиции, и при малейшей ошибке в отправлении новой веры, или будучи замечены в субботнем зажигании свечей, или в отказе есть свинину, или в запинке при чтении Катехизиса,  подлежали немедленному суду, и за оскорбление своей новой веры отправлялись на площадь, где их ждали сложенные из дров костры, позорный колпак Сан-Бенито, и души их от огня костров, поднимались к Богу, а к какому, никто не знал. К своему ли иудейскому Богу, или новому католическому, который тоже был когда-то их иудейским, а стал чужим и враждебным?
Верные соседи марранов зорко следили за ними, ведь за донос они получали десятину от имущества сожженного еретика. И великой честью считалось право подбросить хворост в костер, на котором в криках страха и боли горел бывший сосед, уличенный в  грехе и нечисти иудейской.

Тысячи и тысячи евреев стекались к портам Малаги, Валенсии и Кадиса, откуда можно было, погрузившись на корабли, пуститься в плаванье навстречу неизведанному будущему на чужой земле, где их никто не ждал. Реки людей текли с севера на юг Испании, дорогие кареты, повозки, просто кони, несущие своих, погруженных в печальные думы всадников, пешие неимущие люди. Женщины несли малых детей на руках, совсем бедные, у кого не было денег на повозки, тащили своих стариков на одеялах.  Шум голосов, ржание лошадей, крики ослов, иногда к небу вздымался плач женщин и младенцев, желавших материнской груди.
Четыре месяца было у евреев, чтобы бросить родину, но не отречься от Бога отцов своих, бросить вспаханные ими поля, дома, в которых еще звучали голоса их родных, даже когда их там уже не было, рощи, в которых они бродили влюбленными парами, кладбища с шестизначной звездой на камнях и склепах, синагоги, полторы тысячи лет внимавшие возносимым к небу молитвам на древнем гортанном языке. 
 
Слушай, Израиль! Всевышний – Бог наш, Всевышний – един! Благословенно славное имя царства Его!

Шма Исроэйль: Адой-ной Элойхейну Адой-ной эход!

Господь Бог наш! Не отречемся от Тебя и не покинем Тебя во веки веков.
 
Из Кадиса уходили корабли в сторону Англии, из Валенсии в сторону греческого города Салоники, где нашла приют большая группа изгнанников,  а из Малаги в сторону раскаленной угрюмой  Африки, на побережье Мелильи, где постигла беглецов самая страшная участь.
Не было несчастнее тех, кто решился высадиться на берег диких берберов, не желавших принять в свои земли пришельцев из ненавидимой ими Испании, кою считали они своим врагом, а евреи были для них ненавистными испанцами. 
И вот: налетали они на людей, сошедших на сушу, убивали мужчин, принесенными для этого мечами,  и насиловали дев, а женщинам вспарывали животы и грифы клевали их внутренности, а знойный африканский ветер носился над ними, исходя от жалости плачем, и высушивал волосы юных девушек, ставших от крови багряными, засыпал песком мертвые тела, укрывая от грифов во временных песчаных могилах.
И вот видят они: с неба на землю спускается тонкая лестница, плетенная из жемчужной паутины. И по ней вверх восходят еврейские души, лестница дрожит и плачет  вместе с ними. Бабушки ведут своих внуков,  матери несут детей на руках. Даже сорокалетних сыновей своих несут, ведь души невинно убиенных становятся так легки, что мать может поднять на руки и нести свое дитя, больше ее ростом.

И в те же суровые дни султан Баязид Второй, правивший великим  Стамбулом, чьи улицы и площади были истоптаны тысячами тысяч ног на протяжении веков, прослышав, что из Испании множественно исходят евреи-сефарды, слывшие в Европе самыми образованными и умелыми людьми, знатоками толедской стали и шелкового ткачества и лекарями, коих лучше не сыскать, позвал к себе своего визиря и приказал: возьми у казначея золота, сколько посчитаешь нужным, езжай в Испанию и привези мне оттуда лучших ткачей, земледельцев, врачей и ученых из евреев, а главное поэтов, поэтов вези. 
И спросил его визирь.
 - Зачем, о  Великий? Кузнецы толедской стали и их секреты нужны государству, но зачем тебе поэты, столь бесполезное племя?
И рассмеялся султан.
- Испанский король дурак, - сказал он. – Изгнав евреев, он разорил свою страну и обогатил мою. Вези мне самых лучших евреев, и не забудь поэтов, Сулейман.
- Зачем нам поэты, которые могут только есть и пить, и ничего не производят, государь, - настаивал визирь.
- Твоя скупость, Сулейман, равна глупости Фердинанда, - отвечал Баязид. – Разве нужны врачи, продлевающие жизнь, если не будет поэтов, воспевающих эту жизнь в звонких струящихся строках? Нужны ли ткачи, облекающие женское тело в тонкий шелк, если не будет поэтов, воспевающих любовь и красоту? Поэты прославят нашу страну, дадут усладу слуху и бессмертной душе. Они выучат наш язык и обогатят его рифмами и переливами слов. Они станут украшением моего двора, и вся Европа будет завидовать нам. Вези мне еврейских поэтов и музыкантов, Сулейман.
- Слушаю и повинуюсь, государь, - ответил Сулейман и вышел, пятясь к двери, чтобы не поворачиваться спиной к султану.
Баязид откинулся на бархатные подушки дивана и подозвал пальцем мальчишку, ждавшего в углу знака, чтобы поднести султану на подносе сладкий сезамовый шербет. Великий государь был доволен, на губах его блуждала радостная усмешка человека, к которому склонила свое лицо неожиданная и такая блестящая удача.

В середине месяца июля караван, везший семейство Гальегос и семейство Мендоса закончил в Кадисе свой путь. В Толедо остались их дворцы, остались большие земельные наделы с уже поспевшими колосьями, стада коров и овец  сменили своих хозяев и, не зная об этом, продолжали мирно пастись на лугах, собирая в нежном вымени теплое молоко.  Драгоценности, золотые и серебряные предметы были сданы, как предписывалось новым законом, в канцелярию толедского отдела Святой Инквизиции, главы семейств поклялись в том, что не утаили ни реала, ни золотой булавки женской, ибо за то следовало суровое наказание. Жены их были печальны и хмуры, и только следили, чтобы никуда не отбежали от них дети, потому что опасались в пути разбойников, ведь на дорогах вовсю хозяйничали рыцари ножа и топора, поджидая и без того ограбленных королевскою волею спутников.
В Кадисе они сняли дом у местного торговца вином, испанца, и ждали прибытия корабля, который, отвезя две сотни евреев в соседнюю Португалию, должен был забрать еще две сотни и отвезти в Англию. Хайме Мендоса предполагал, что отправляться в католическую Португалию опасно, протестантская Англия казалась ему гостеприимней. Провидцем оказался Хайме Мендоса. Давшая поначалу испанским евреям приют,  через два года Португалия издала такой же эдикт, и снова евреи, уже португальские, а не испанские, отправились в неизвестность и лишения на чужой земле.
Все эти горести проходили мимо Гирша и Мириам, упоенных своей любовью, не замечали они ни тягот пути, ни хмурых лиц родителей, только для них двоих сияло солнце, скрип повозок слышался им музыкой,  а дальняя дорога из Толедо в Кадис -  путешествием к счастью.

Наконец причалила в порту, прибывшая из Португалии,  каравелла-редонда. Скучившиеся на берегу в долгом ожидании люди,  пришли в движение, забегали туда-сюда, подзывая друг друга, разыскивая свои тюки и сундуки. На пристани появились королевские солдаты,  поддерживая  порядок, проверяя, нет ли среди отъезжающих детей младше пяти лет, незаконно скрываемых их семьей.
И они нашли его, маленького Симона, они все-таки, нашли его. Рахель Мендоса, мать Гирша и еще шестерых детей спрятала самого младшего, трехлетнего Симонито, напоив его маковой настойкой, чтобы плачем не выдал себя, под своим широким черным плащом, плотно примотав к своему телу. Но солдаты заподозрили преступление по тому, как осторожно она двигалась среди деревянных ящиков с различным скарбом отъезжающих. Как старалась не задеть боком острые углы. Они сорвали с нее плащ, обнаружив спящего в пелене ребенка. Хайме бросился к жене, но солдаты кинули его на деревянные доски пристани, так что пристань задрожала, издав жалобный стон, и принялись отдирать ребенка от матери. Рахель громко кричала, старая нянька Симона, гречанка, уезжавшая с семьей Мендоса, тоже кричала и рвала на себе волосы. Солдаты тут же унесли сонного Симонито. Сара, жена Элиэзера Гальегоса, нянька-гречанка, и другие женщины, окружили  Рахель, утешая ее, но она не слышала их голосов, не держась на ногах от горя, раскачиваясь, точно налетел на нее из Африки сильный летний хамсин, хотя воздух был тих и неподвижен.  Хайме, с лицом белее, чем снег на вершинах Кантабрийских гор, стоял, опустив руки, и ненависть  потихоньку  вползала в его доброе сердце, хоть ранее он старался никогда её не допускать, следуя строгим законам Торы.
Матросы начали зазывать пассажиров на борт, и тут Мириам заметила, что не видит Гирша. В суматохе боя за маленького Симона никто не обратил внимания, что Гирша нет. Сара вспомнила, что когда у Рахели отобрали ребенка,  и Рахель стала оседать на землю, Гирш воскликнул, что его матери нужно дать холодной воды, схватил кувшин и побежал к началу пристани, где расположился со своей бочкой водонос.
Побежали туда. Люди сказали, что водонос погрузил свою бочку на телегу и уже уехал. И да, возле бочки видели молодого красивого парня с кувшином, но куда он исчез, никто не знает, не видел и не может сказать.
Так исчез Гирш. Исчез, словно пролетел сокол по небу, взмахнул крылами, и вот нет его, и следа в небе тоже нет, и пусто небо без него, сколько ни всматривайся в недоступную высоту.
Каравелла простояла в порту еще день и еще ночь. Наступило 31 июля, та черта, за которой евреи не имели права находиться в Испании под страхом смертной казни.
Рахель отказывалась покидать землю, на которой оставались два её сына, самый старший и самый младший. Она ничего не ела и не пила с той  минуты, как солдаты вырвали из ее рук маленького Симона.
Хайме объяснял ей, что, оставшись в Испании, она лишает матери остальных пятерых детей, которые не могут здесь остаться. Рахель ничего не отвечала, глядя прямо перед собой.
Хайме и Элиэзер взяли ее на руки и внесли на корабль.
Не отринувшие своего Бога евреи покидали родину, с Ним в сердце, но со слезами на глазах. С борта корабля  вглядывались они в милую свою землю, а на берегу оставалась маленькая кучка марранов, крещенных в новой вере, и тоже со слезами всматривались в родные лица уезжавших, среди коих было много их родных и друзей. 
Матросы подняли паруса, нос каравеллы с вырезанной из дерева статуей  Богоматери, повернулся в сторону моря, тихонько всхлипнула вода у бортов.

Рахель неподвижно лежала на досках палубы, все так же глядя перед собой, а пальцы ее так крепко сжимали ворот рубахи вокруг горла, что они побелели, и Хайме никак не мог разжать их.

А у статуи Богоматери застыла тоненькая фигурка Мириам, молча вопрошавшей: если Ты есть, если  Ты мать, почему не вступилась за нас, как могла стерпеть такое, как могла допустить?
И не было ей ответа…
И черная боль сознания, что никогда она не увидит более Гирша,  поднималась в ее теле, заполняла ее всю, давила грудь, и задыхалась Мириам, и знала, что ничего не изменится, ничего уже не будет, и жить ей придется без Гирша, а была ей эта жизнь хуже самой поганой смерти…

Южные ветры надували паруса, гнали каравеллу вперед, а потом стихали, и волны тихонько плескались, облизывая деревянные борта, и снова надувались паруса, и резной острый нос рассекал плотную зеленую массу океана, и наконец, на 20-ый день, утомленные люди увидели перед собой берег, поросший темной скудной зеленью, неприветливый и чужой.
В Дувре Гальегосы и Мендоса попрощались. Семья Мендоса переезжала в Лондон,  где Хайме рассчитывал найти применение своим знаниям и умениям, заранее списавшись с тамошним старшиною цеха кожевенников, а семья Гальегос должна была пересесть на другой корабль, который увезет их во Фландрию, где жил богатый купец, родственник Элиэзера, обещавший ему помощь в устройстве на новой родине.
Сара обнимала Рахель, все так же неподвижную, ни на что не обращавшую внимания, дети  плакали, ведь они привыкли играть друг с другом,  и даже мужчины скрывали набежавшую на глаза влагу.
Все они думали, что расстаются навсегда, что черная доля разлучила их и никогда уже не состоится та роскошная свадьба, которую они планировали для Гирша и Мириам, и которая должна была соединить две семьи в один могучий род и продолжить его в своём потомстве.
А Мириам знала, что она вообще умерла и не может более ни смеяться, ни рвать на лугу цветы и, прижимая к лицу, наслаждаться  их ароматом, ни ласкать пальцами шелковистую шерсть только что рожденного ягненка, потому что её чувства тоже умерли вместе с ней в тот страшный день, когда исчез Гирш.
Так расстались они, и разошлись на Запад и Север, и каждый пошел своей дорогой, неся свою собственную ношу, и свою Веру, от которой не могли отказаться…

А Испания, лишившись части своего  самого работящего, ученого и умелого населения, вынуждена была покупать за золото в других странах и тонко выделанную кожу, и шелка, и посуду, и звонкое оружие для благородных идальго, потому что за семьсот лет Реконкисты - отвоевания Иберийского полуострова у мавров, испанцы научились лишь искусству войны, и не умели ничего другого. Для них возделывали поля евреи, ткали ткани евреи, врачевали евреи, и вот не стало их, не стало тех, кто все это умел.  А золото и свое, и чужое, отобранное ли, награбленное ли, оно кончается рано или поздно. Вырастить скот можно, а вырастить золото нельзя. И когда закончилось золото, которое потекло во множестве в Испанию из индейских колоний, открытых и завоеванных Христофором Колумбом, тогда и закончилось могущество Испании навсегда, потому что не за что было покупать то, что ранее производили  евреи.

Жадность тупа, а благородство мудро, именно так думал султан Баязид Второй, и как показала нам История, он был замечательным правителем для свой страны. 

                «»»»»»»»»»»»»»


Гирш пришел в себя и увидел над собой закопченные доски потолка. Тело и особенно затылок, нестерпимо болели. С трудом повернув голову, он увидел, что находится в деревянном маленьком домике вроде сторожки. Справа у стены горел очаг, на котором старая женщина маленького роста, очень смуглая, готовила что-то, помешивая палкой в чугунке.
Она обернулась к нему, и Гирш удивился, ведь он только глянул, как она узнала, что он пришел в себя. Старуха подошла и села около него на камень, служивший видимо, стулом, пощупала его лоб.
- Пить хочешь?- спросила она, и, не ожидая ответа, протянула ему кружку с травяным чаем. Гирш выпил, и боль стала куда-то уходить.
Внезапно страшная мысль пронзила его.
- Какое сегодня число?- закричал он.
- Segundo de agosto,- ответила она.
Второе августа! Каравелла должна была отчалить 31 июля! Боже, Боже!!!
Гирш хотел вскочить со своего жалкого ложа, но старуха властно посмотрела на него и провела рукой перед лицом. И он почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Словно были они чужими и не слушались его.
Вошли два человека, такие же смуглые, как старуха, и заговорили с ней на чужом языке. Это не был твердый, звонкий испанский, или мягкий текучий ладино, язык испанских евреев, которым говорили они у себя дома с детьми, ни гортанный иврит, на котором распевались молитвы в храмах. Гирш ничего не понимал. Потом они подошли к Гиршу и ощупали его тело, словно собирались продавать его на базаре. Старуха принесла веревки, и они связали Гирша так, что он не мог двигаться. Ушли.
- Что вы со мной хотите делать? - в страхе спросил Гирш.
- Не бойся, мы тебя не убьем. Ты будешь очень долго жить.
- Но зачем вы меня связали, как я сюда попал? – кричал Гирш.
И тогда старуха рассказала ему о том, как в тот день, когда еще каравелла стояла в порту, а он побежал за водой к водоносу, двое грабителей, промышлявших в толпе своим ремеслом, позарились на его бархатный плащ и, когда Гирш возвращался, настигли его сзади, и ударили по затылку, сняли с него красивую одежду и затащили в густой кустарник, где его не было видно. Там его нашли цыгане (значит, это цыгане, вот как) и принесли сюда, к ней, Ромите, чтобы она  решила его судьбу. Ведь за еврея, не уехавшего на корабле 31 июля, и подлежавшего казни, можно было получить у секретаря инквизиции, кругленькую сумму. И стоило всего лишь подержать его еще день, а лучше два, и можно было сдавать его испанцам за деньги. Но Ромита решила иначе.
- Почему иначе, - спросил Гирш, понимая, что чудом избежал страшной казни на костре.
- Не время тебе умирать, я знаю, что ты нужен небу, твое дело не кончено - сказала Ромита.
- Моя невеста Мириам, она уехала? – с трудом Гирш смог произнести эти слова, ведь оба ответа означали страшный исход для него или для нее.
- Все евреи уехали, - отвечала Ромита.
Гирш  закрыл глаза и долго не мог произнести ни слова.
Тишину нарушила Ромита.
- Тебе нельзя оставаться в Испании, ты тоже должен уехать.
- Как я могу догнать тот корабль? - с отчаянием спросил Гирш.
- Ты не сможешь его догнать. И мы тебе не позволим.
- Почему?
- Мы продадим тебя. Только не святым отцам, а тому сумасшедшему, что отплывает завтра в Индию. Он набирает матросов себе на корабли, и никто не хочет, потому что не верит в то, что можно достичь Индии с другого боку, как он думает. И по городу ходят наймисты и уговаривают  мужчин попытать счастья. Мы продадим тебя, и мы получим деньги, а ты получишь жизнь. Потому что я знаю, сумасшедший прав, и вы доплывете до какой-то земли, и все останетесь живы.
С этими словами Ромита снова провела рукой перед глазами Гирша, а он снова провалился в сон.
 

Три корабля вышли из бухты Палос 3 августа 1492 года. Первой прокладывала путь каракка «Санта Мария», за ней каравеллы «Пинта» и «Нинья». То был день, который возвысит впоследствии Европу, а Америку ввергнет в пучину страданий на долгие годы, пока не возвысится она сама. Но никто ни в Европе, ни на кораблях не знал еще, что на свете есть она, такая огромная страна Америка, и  в ней живут удивительные, гордые, красивые люди – индейцы, для  которых понятия чести, правды и доверия слову, так же естественны и  неотъемлемы от их существования, как восход и закат неотъемлемы от солнца, а сладкий пряный аромат неотъемлем от цветка белой лилии. Удивительная  страна, где золотом пользовались для простых нужд, как самым обычным железом, где еще не было болезней, «огненного зелья», лошадей и колеса.
И самого названия Америка еще не было, а мореплаватели, которые нынче направлялись к ее берегам, называли ее Индией.
А за годы до того, итальянский мореход из Генуи Кристофоро Коломбо, будущий Христофор Колумб, обивал пороги знатных герцогов и королей морских государств, предлагая авантюру – дикую и непонятную, достичь Индии, плывя не на восток, а на запад, достичь ее «с другой стороны», так как верил, что Земля круглая, и он ее обойдет за две недели, и привезет в Европу индийские дорогие товары, специи, краски и ткани по более дешевой цене. И настолько был уверен в  своей правоте, что дерзкие условия выставлял, по прибытии из Индии назад, дать ему звание Адмирала всех океанов. 
Но путешествие сие было настолько сомнительно и дорого по деньгам, что ни один король не спешил его оплатить, пока Колумб не сказал Изабелле Кастильской, что договорится с османским султаном и сделает, таким образом, Турцию владычицей новых морских путей, что было для испанской короны  ударом в сердце и невыносимым унижением.
И тогда Изабелла, решилась на невиданный для настоящей женщины поступок, заложила процентщику все свои драгоценности, чтобы взять на себя оплату части расходов, а вторую часть взял на себя богатый меценат Мартин Алонсо Пинсон. Один из кораблей – «Пинта» был его собственный, второй, «Нинью», он снарядил в долг Христофору, в счет будущей добычи из богатой Индии.

Молодому здоровому Гиршу нравилась морская служба. Он понимал, что благодаря цыганке Ромите, счастливо избежал смерти на костре, воздух странствий пьянил его душу, огромная, величественная масса океана, устремленная вперед и падавшая вниз далеко за горизонт, вселяла в него восторг перед величием природы, и только черная, непреходящая тоска по Мириам, глодала его сердце, сжимая его иногда так сильно, что он начинал задыхаться, и вынужден был бежать к борту, чтобы холодные соленые брызги, обожгли лицо и отвлекли его от боли.
И дал себе Гирш слово, что никогда не сделает он две вещи: никогда не отринет Веру отцов своих, как и весь его народ, ради чего они покинули любимую родину, и никогда не женится ни на какой иной женщине, ибо кроме Мириам, их не было больше на земле.

Большая часть матросов на «Санта Марии» были марраны, крестившиеся из иудеев с самого начала, когда был объявлен Альгамбрский эдикт,  поверившие в то, что так сохранят свои должности, имения и привилегии, но впоследствии убедились они, что просто зависть соседа к красоте его жены или желание заполучить тонконогого скакуна, могли привести к доносу за неправильно наложенный в церкви крест, а далее возвести грешника на костер. И предпочли они отправиться в дальнее сомнительное путешествие, в конце которого сулил el marinero Cristobal Colon  награды и богатство, и это был шанс, хоть и призрачный, но более приятный, чем бесславный конец на городской площади под насмешливое улюлюканье толпы. Да и инквизиция пристально следила за марранами и регулярно проверяла их на истинную веру, предлагая отведать свинины. Выявленных притворщиков немедленно подвергали суду и сжигали. Да и слухи ходили, что сам Кристобаль Колон еще в Генуе крестился из иудеев, а значит ближе им по крови, чем соседи испанцы.
Два месяца и десять дней вместо обещанных двух недель, плыли они до того счастливого момента, когда увидели перед собой незнакомый берег, и уже было матросы начинали бунтовать, и не верили, что когда-нибудь ощутят под ногами твердую землю, и проклинали своего капитана, ведущего их, как они считали, прямою дорогою в ад.
А Гирша не волновали эти бунты и будущие богатства, он задумал исполнить свою миссию, вернуть марранов обратно в иудейскую веру, для чего отобрал из всех матросов десять человек наиболее надежных и проповедовал им, что Господь милосерд и простит их, и возьмет в свое Царство в конце времен, если они покаются и вернутся к вере своих отцов.

Гуанахами – вот как называли местные жители  первый остров, на который ступила  нога европейца, а Колумб назвал его Сан-Сальвадор – Святой Спаситель, потому что истинно спас он им жизнь, отчаявшимся уже достичь твердой земли. Только думали они и  Колумб, что это окрестности Индии, и что находится остров в Восточной Азии.  После Сан-Сальвадора корабли продолжили свой путь, и 25 декабря 1492 года «Санта Мария» села на рифы. Смуглые местные жители, основной одеждой которых были венки на шее из пахучих белых цветов, отнеслись к пришельцам с пониманием, с их  помощью с корабля удалось снять пушки, припасы и ценный груз. Из обломков корабля испанцы  построили на острове Гаити форт, названный Ла Навидад - Рождество. Колумб оставил здесь 39 моряков, вооружил форт пушками с «Санта-Марии» и оставил им припасов на год, а сам 4 января 1493 года, взяв с собой нескольких островитян в качестве заморских диковин для королевы, прикрыв их неприличия одеждой, изъятой у моряков, вышел в море на маленькой «Нинье».

Среди оставленных в форте моряков был Гирш и еще пятеро марранов, из тех, кого он призывал вернуться к вере своего народа.
Не только боль разлуки с родиной уносили евреи, исходя из Испании, в которой прожили более полутора тысяч лет, мечом защищали от мавров, пахали, сеяли и любили эту землю, но и горящую в сердце месть за оставленных там малых детей, за разорение, за казненных на площадях собратьев, за поломанные свои судьбы. И те из них, кто был еще в силе, кто ранее умел что-то в морском деле, подались на острова, названные после того Ямайка и Кюрасао, где основали пиратские колонии, построили  дома, построили корабли, на которых выходили в море грабить испанские суда, и никого не оставляли в живых из испанцев, потому что не жажда наживы руководила ими, а жгучая жажда мести. И при первой же возможности Гирш и его команда из пяти марранов присоединилась к пиратам, потому что в мирной жизни ему уже делать было нечего.

Владычица морей – Англия, смотрела свозь пальцы на набеги еврейских разбойников, получая в виде дани часть добытых испанских сокровищ, радуясь поражениям своих извечных врагов, и пиратские корабли, которые евреи называли именами библейских героев, быстроногие парусники «Щит Авраама», «Царица Эстер», «Пророк Самуил», налетали как вихрь на бывших земляков, брали на абордаж, вешали на реях, что позорнее во сто крат, нежели быть убиенному в бою мечом, и забирали богатую добычу. На своих островах они исповедовали древнюю религию Авраама, соблюдали субботу и кашрут, зажигали на закате  свечи, и распевали в синагогах свои молитвы. Испанцы старались обходить стороной опасные районы Карибского моря, но у евреев были осведомители на материке, и они точно знали, когда и с каким грузом выйдут в море испанские корабли.
 
И до сих пор на островах Кариб можно найти в густой траве заброшенные еврейские кладбища, с выбитыми на памятных камнях Звездой Давида  наверху и  пиратским знаком внизу - череп с перекрещенными костями – знак принадлежности к буйной профессии мстителей иудейских…
   
                «»»»»»»»»»»»»»»

Элиэзер Гальегос не пожалел о своем выборе будущего места жительства. Его родственник купец Абрабанель помог ему, познакомил с несколькими знатными еврейскими семействами Брюгге, взял к себе в дело, и через год Элиэзер уже считался уважаемым и не бедным человеком в городе.
Мириам исполнилось 18 лет, она была единственной дочерью Элиэзера и Сары, и по еврейским канонам должна была давно быть выданной замуж, но слышать не хотела про замужество. Бог не дал Саре больше детей, и Элиэзер переживал, что так и закончится бесславно его род на девственной дочери, не познавшей мужа и не понесшей от него потомства. Он много раз говорил с Мириам, мягко пытаясь убедить ее, что главное достоинство женщины в материнстве и долг Мириам не противиться законам природы и еврейской жизни.
Мириам сама понимала это, и долг перед семьей и перед общиной, и перед Богом, повелевшим людям плодиться и размножаться, должен быть исполнен, но она все оттягивала ту трудную минуту, когда должна была дать согласие выбранному родителями жениху.

Но настал тот роковой день, когда пришли с утра к Мириам подруги, чтобы убрать ее к свадьбе, а она видела Гирша перед собою. Протянула Мириам руки,  и подружки надели на них белые атласные перчатки, а поверху надели на них кольца золотые с топазом и с изумрудом. Плачет Мириам, прости меня любимый. Никто не видит ее слез, ведь лицо ее под фатой. Бархатное белое платье, тяжелое от шитья золотой канителью и жемчугом, давит ей плечи, сжимает до боли грудь туго затянутый корсет.   
И вот: вошли молодые под хупу – свадебный шатер, и пропел свою молитву священник, коэн. Хрустнул под ногой жениха свадебный бокал, разлетелся на тысячи осколков, разлетелись осколки сердца самой Мириам.  Как нельзя собрать воедино в целый бокал хрустальные частицы, так нельзя  разлучить более невесту и жениха, жену и мужа. Плачет Мириам, но никто не видит ее лица  под густою вуалью.  Вошла она под хупу невестою, но стала женою, когда хрустнул бокал. Все кончено, мой любимый. Все кончено, я чужая жена, я должна родить детей, но не от тебя, прости меня, мой Гирш, любовь моя!
А вокруг, невидимые, стояли давние пращуры обоих семейств и благословляли молодых на долгие годы, на счастье семейной жизни и на рождение здоровых красивых детей.

Двенадцать раз обновила свой лик луна над городом Брюгге, но Мириам так и не смогла понести дитя. И стали поговаривать родственники мужа, что взял он за себя бесплодную, сухую ветвь, не способную зачать в течение года, а значит должен дать ей развод, и найти не такую красивую, но плодовитую невесту. А сама Мириам знала, что не тело её противится зачатию, а ее душа принадлежит другому, а потому не может отдаться полностью законному мужу.
И вот: взглянула однажды утром Мириам на себя в зеркало и увидела, что лицо ее стало сосредоточенным и строгим, а глаза ее обрели темноту, куда нельзя было заглянуть, и поняла она, что понесла во чреве своем долгожданное дитя.
Еще девять раз явила небу над Брюгге луна свой круглый лик, и на свет  появилась девочка, копия своей матери, словно крохотная Мириам, и назвали ее Виргиния, и не было края счастью Элиэзера и Сары, ибо знали, что их род не угаснет, а продолжится во всех временах, как повелел им Господь-Бог Всевышний. 


                «»»»»»»»»»»»»»»»»»»

 
Индейцы сиу обходили дом старого Гирша стороной. Он не любил индейские праздники и не выходил на площадь, когда там собиралась молодежь, пела песни и слушала мудрые рассказы стариков. Не останавливался поговорить со сверстниками-индейцами, когда они встречались на тропинках в лесу. Другие чужестранцы с бледными лицами, появившиеся здесь 10 лет назад вместе с Гиршем, вели себя дружелюбнее. Но раз в семь дней они все собирались в отдельной хижине, где зажигали свечи из буйволового жира  и пели свои молитвы. В тот день белолицые чужестранцы ничего не делали, даже не готовили себе еду, не собирали хворост для очага, не подметали землю около своих домов. Такой необычный   день называли они  шабат. И собираясь в хижине  раз в неделю, пели  свою песню:

Шма Исроэйль: Адой-ной Элойхейну Адой-ной эход!
Слушай, Израиль! Всевышний – Бог наш, Всевышний – един! Благословенно славное имя царства Его!

И потом нараспев:
И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем достоянием твоим. И будут эти слова, которые Я заповедовал тебе сегодня, в сердце твоем, и обучай им сыновей твоих, и произноси их, сидя в доме твоем, находясь в дороге, ложась и вставая; и повяжи их как знак на руку твою, и будут они знаками над глазами твоими, и напиши их на дверных косяках дома твоего и на воротах твоих.

Индейцы слышали это пение и старались обойти ту хижину и не мешать. Ибо уважали бледнолицых евреев, уважали их веру в таинственного Бога, которого совсем не видно, но бледнолицые утверждают, что Он есть. То ли дело их тотемы, каждый может увидеть вырезанного из дерева медведя или быка. Правда, когда их родные уходят на Поля Большой Охоты, их тоже больше никто не видит. Но ведь они есть, и защищают оттуда своих близких, и насылают кары на их врагов. 
От соплеменников Гирша индейцы узнали, что ранее эти люди были пиратами, и бороздили Большую Воду вдоль и поперек, и подстерегали испанские корабли и убивали испанцев, мстя за свои старые обиды, а у индейцев были свои счеты с испанцами. А значит, эти люди, называвшие себя иудеями, были их друзьями, и они охотно курили с ними общую трубку вечерами, собравшись за общим костром. Только Гирш никогда не выходил к общему костру, ни с кем не общался, был он всегда угрюм и погружен в себя. 
Один из бледнолицых иудеев рассказал, что раньше, совсем давно, они жили вместе с испанцами далеко отсюда  на одной Большой Земле, а потом испанцы запретили им поклоняться их Богу, и тогда они ушли оттуда и стали пиратами, а Гирш убедил их, когда постарели, бросить пиратство и осесть здесь с индейцами, чтобы никто и никогда не мог помешать им петь свои молитвы, зажигать свои свечи и праздновать седьмой день недели - шабат. Так оказались здесь бледнолицые иудеи. 
И открытый ими когда-то континент стал им домом.

И вот: настал он, тот день, когда старый пират Гирш, будучи у себя в доме, услышал, как кто-то кидает мелкие камешки в его дверь.
Вышел во двор Гирш и увидел: - стояла там молодая женщина, индианка, в платье из тонкой оленьей кожи, расшитом цветным костяным бисером,  длинные вязки бус бирюзовых обвивали шею, держала она в правой руке лук и стрелы. И в  волосах ее колыхались орлиные перья. И волосы эти густоты неимоверной укрывали ей черным пологом спину, струились с плеч змейками до локтя.
И спросил Гирш: что тебе нужно от меня, скво?
- Меня зовут Малинчин, и я хочу соединить твою древнюю еврейскую кровь с моей молодой индейской кровью, - сказала она прямо, и не стесняясь.
- Я старый моряк, мне 50 лет, зачем я тебе? - удивился Гирш. 
И повернулся резко, чтобы уйти в дом, и закрыть перед нею двери.
 
Но покачала головой Малинчин, отказываясь уходить, всколыхнулась волна ее волос, и поплыл от них аромат, и коснулся  ноздрей его, сладкий  пряный аромат травы тин-тин, цветков её, что украшали  волосы Малинчин, и вошел в его кровь, в его виски, и забилось в груди окаменевшее когда-то от горя  серце Гирша, а запах мягкой оленьей кожи, запах ее платья, разбудил в нем давно забытые желания. Шагнул он вперед, не помня себя, и припал к ее гибкому теплому телу, прижал к себе, прильнул губами к потоку её волос, потоку  черного шелка, пил  из него и не мог утолиться.
Малинчин не ушла из дома Гирша. Весь день она хлопотала по хозяйству, принося откуда-то мешки с мукой, с вяленым мясом бизона, связки мехов и выделанных шкур, деревянные чашки  и лечебные травы. Вечером она взбила руками  белые подушки, закрыла на засов крепкую дверь входа и сама загасила свечи, освещавшие горницу.
Той же ночью в ее лоне  зародился он, сын Гирша,  - потомок древней крови Народа Книги и боевого племени сиу, внук вождя, Белого Орлана. Дверь в дом Гирша не открывалась несколько дней, и только потом,  когда молодые вышли к людям и объявили о своей свадьбе, состоялась церемония под хупой, по обычаям евреев, коим строго следовал Гирш на своей новой родине.
Малинчин сама соорудила свадебный шатер, хупу, для себя и Гирша, позвала гостей, Гирш  бросил  на землю чашку из обожженной глины и раздавил ее ногой. Как нельзя более собрать воедино осколки чашки, так нельзя более разлучить  мужа и жену, Гирша и Малинчин. Три дня и три ночи пировали гости, индейцы и евреи на свадьбе Гирша и дочери вождя племени сиу. И говорили гости о том, что Малинчин самая красивая скво своего племени и  сильная шаманка, правнучка той  шаманки, о которой легенды слагали среди народа сиу. Она знает все,  что было и что будет. И если она пришла в дом Гирша, значит, так повелела  «вакан» – мать природа,  а ей – мудрой матери виднее, что должно быть среди людей.
И спустя положенное время родился у них сын, белолицый точно Гирш, но с волосами черными, как у Малинчин.

Прошли  годы и сын Гирша, коему исполнилось 20 зим, нанялся матросом на корабль, плывущий в Англию, чтобы найти там своих родственников из семьи Мендоса, а семья Гальегос из Фландрии переехала в Княжество литовское. И между потомками Гирша и Мириам уже не океан пролегал, а только несколько стран. А что такое несколько стран, это всего лишь дороги, кареты, лошади и два-три месяца пути. Но много-много лет ожидания.
 

                Россия.Украина. Век 20-ый.

Лютая зима была в том году в Одессе. Вороны на лету падали на землю. Григорий бежал бегом, чтоб не замёрзнуть в худом своем пальтишке. Вот и дом Якова, куда он так стремился. Потому что вчера Мария шепнула  ему, что будет сегодня ждать в гости, а до того сторонилась, изредка только поднимая густые черные ресницы, чтобы взглянуть на него. 
Он вошел, она стояла у высокой беленой печки, прижимаясь к ней спиною, чтобы согреться, потому что сквозь старые, растрескавшиеся окна проникал в комнату ветер, хоть и были они заклеены по створкам пожелтевшей грязной бумагой.
Он взглянул на нее, как она сжимает кулачки на груди, ёжась от холода, как залились алым цветом ее щеки, и понял, что нет ему жизни больше, если не войдет в нее эта тоненькая, застенчивая девушка.   
И через месяц пошли они в городскую канцелярию, где придавали отношениям между мужем и женою официальный статус, и  перешла она на его фамилию, и стала частью его семьи.

Бедность была добродетелью в те годы в той стране, богатство – знаком принадлежности к вражескому обществу, богатых или тех, кто отрицал добродетель бедности, презирали и травили. Ученость не в чести, дворников почитали, профессоров ненавидели, как чужих по крови.
Чужими для государства были и евреи, хотя жили здесь много веков, но считались гражданами второго сорта, что было записано в их паспортах, и на эти записи в первую очередь смотрели чиновники, когда брали в руки  паспорт гражданина.
Такова была жизнь в стране, из которой не было ни выхода, ни исхода, никого не выпускали, не позволяли и взгляд за рубежи ее кинуть, потому были приговорены жители к вековечному скудному и тоскливому существованию, от  получения нищего пайка заработанных денег раз в месяц, до следующего. Только за книгою, погрузившись в ее страницы, можно было забыться и уйти в мир прерий, каньонов и фьордов, или мир ярких балов Версальского дворца и любовных историй дворовой знати, где король мог полюбить бедную девушку, а Золушка обретала принца. Там, в книге, мореходы проходили 20 000 лье под водой, и бродили динозавры в Затерянном мире. 
Но из книги приходилось возвращаться назад в полуголодный мир всеобщих запретов, скудости и тоски.
И потому, как ни любили безумно Григорий и Мария друг друга, но решили они не рожать детей, чтобы не обрекать на серое существование, из которого не было выхода. Тем более что в паспорте их сына или дочери тоже должна была стоять эта страшная печать второсортности, с которой приходилось проживать до конца своих дней, и они не желали своему ребенку такого зла. 
Пусть лучше не родится их дитя, только не будет объектом ненависти и отторжения.
 
И вот: прожили они в любви и согласии 20 лет, когда вдруг однажды, неся с рынка тяжелую корзину, почувствовала Мария, как подогнулись у нее ноги, ручка корзины выскользнула из руки, и все поплыло перед глазами. Прохожие помогли ей добраться до дому, куда Григорий вызвал врача, и оказалось, что Мария беременна.
Так судьба решила за них, и смирились они, потому что раз небо решило, так тому и быть.
И родилась у них девочка, и назвали они ее Виргиния, потому что это имя неожиданно всплыло в голове Марии, когда она рожала дочь, и попросилось к ней. А еще потому, что хотели  необычным именем её скрасить свою собственную тоску по яркой нормальной жизни.
Вот только одно смущало Гришу, не была похожа Виргиния ни на отца, ни на мать, странное у нее было лицо. И чем более подрастала девочка, тем более отличалась она от родственников, светлокожих,  круглолицых.
Словно подменили ее в роддоме, думал он иногда. И поделился сомнениями с женою. А она ему сказала, что тоже удивляется своей дочери, потому что маленькая девочка иногда  высказывает мысли, не присущие ее возрасту, и предсказывает события наперед. 
И когда однажды заметила Мария, что муж смотрит на дочь с сомнением, поднялась она на антресоль и достала старые, пыльные фотографии предков, своих и мужниных. Перебрала большую пачку, не найдя ничего, и вдруг выпали две, лежащие рядом. На одной была целая семья, старая прародительница Софья, мать и отец Григория, и их многочисленные дети. На второй, родной брат Григория – Семен, уже взрослый.  Все круглолицые и светлокожие, только прабабка Софья, смуглая с прямым носом и узкими длинными глазами, точно как у Виргинии. И Семен жгуче черный, с таким же узкими глазами и высокими скулами. Вот откуда странное лицо их дочери, от предков! Но почему такой странный тип лица у Софьи? Главное, что дочь их, не подменили ее в роддоме, а что похожа на прабабку, так ведь это естественно, думали отец и мать.
Пролетели над головою дни, сложились в месяцы и годы, выросла Виргиния, а родители ее ушли в мир иной.
Но главное, изменилась страна, прежний режим рухнул в одночасье, словно снесло его половодьем, открылись границы, хлынули товары в Украину,  а из Украины за рубеж стали ездить люди и знакомиться с другим миром, непохожим на их прежний мир. И свободные евреи изо всех стран стали стекаться в сильный, до зубов вооруженный Израиль, их исконную, извечную Родину. И вот уже из Испании, и России, и других краёв потянулись на Святую еврейскую землю гости заморские в поисках опыта земледелия, технологий вооружения и лучшего в мире врачевания. И восторгались стойкостью народа, перенесшего все беды, и сохранившие себя и свои Устои.

Однажды смотрела на кинофестивале Виргиния документальный фильм про индейцев племени сиу, снятый в Америке, и волновалась ее грудь не понятно отчего, и казалось ей, что она уж бывала там, в диких лесах и  даже слышала запах костров и ощутила ноздрями дым и запах жареного мяса буйвола. А потом на экране увидала девушку, похожую на нее как две капли воды. Удивилась она.
И придя домой, включила компьютер, набрала в поисковике слова «индейцы племени сиу» и увидела на экране старуху, точь в точь свою прабабку Софью со старой фотографии, и своего деда Семена, только в перьях и боевой раскраске. И себя, какой она была в 6 лет, и себя, какой она была в 20 лет. И удивлению ее не было предела.
 
А за её  спиной стояла Малинчин, ее Ангел-хранитель, прабабка, шаманка. Белый плащ с жемчужным отливом был  на ней, ее голову украшал убор из перьев  белоголового орлана. Улыбалась и ничему не удивлялась Малинчин, ибо она знала всё. И зачем она пришла в тот далекий вечер к старому моряку, еврею Гиршу, и почему не отдала Гирша  на поталу инквизиторам старая Ромита, почему зачала свою дочь от нелюбимого мужа Мириам, и почему понесла в своем чреве дитя Мария.
Ибо, что начертано Богом,  так тому и быть. Никакие   королевские указы не могут помешать соединиться любящим душам и через 500 лет. И помешать родиться плоду их любви, ежели тому плоду было предписано появиться на свет.

Каждый рожденный на Земле есть воплощение замысла Бога, и травинка, и щенок, и бабочка, и человечий детеныш.

Всему быть и всему существовать, и конца не будет, а будет вечный свет и всяческое продолжение…

3 апреля 2021г.

Виктория Колтунова

• Вход