Odessa Daily › Отдых и культура ›

«Пятеро». История одесской семьи от Жаботинского и Литвина

4 марта 2010 в 17:36

Итак, «Пятеро» Владимира (Зеева) Жаботинского. Книга, ставшая откровением для многих одесситов, прочитавших ее впервые. Запрещенная в Советском Союзе, крамольная, доставаемая окольными путями. Так тогда мной и не прочитанная. Прочитанная потом, когда я уже прожила в Одессе много лет и когда читать стало можно все, что захочешь. Удивившая. Искренне полюбившаяся, проплаканная. Любимая книга очень многих моих знакомых. Учитывая, что в Одессе давно не было «одесского спектакля», все так ждали «Пятеро». Мы хотели увидеть ту Одессу, которой «уже давно нет и в помине». Ведь на афише написано «Любовь к Одессе в двух действиях».

Декорации на сцене просты и лаконичны. Одесса в задумке Григория Фаера

напоминает Иерусалим, вечный город, с его ракушняковыми арками и высоким небом. Декорации мобильные, это помогает создать в каждой новой сцене новое пространство из передвижных секций-арок. И в этом пространстве сцены разворачивается история одной одесской семьи, жившей во время бурных потрясений начала прошлого века, – очень печальная история.

Начиналось все так хорошо. Хлеботорговец Игнац Альбертович Мильгром женился на очень хорошей девушке из приличной еврейской семьи, в семье растут пятеро детей, вся надежда на них. Они такие разные, каждый по-своему интересен. Если бы другое время, более спокойное – кто знает, как сложилась бы их жизнь. А впрочем, от судьбы не убежишь. И все так же будут заглядываться на яркую и искреннюю Марусю, будет задумываться и «прислушиваться» «просто дурак» Марко, обаятельный поэт и шарлатан Сережа будет очаровывать и искушать, Лика будет грызть ногти и злиться, а Торик – единственная настоящая надежда семьи – умный Торик все равно предаст иудейство. Ради выгоды, по плану.

Не будем пересказывать роман, лучше прочитайте или сходите в театр. Странно, что до инсценировки еще не добрались режиссеры телесериалов, этот текст так и просится на экран. Вот и сейчас, услышав о предстоящей премьере, начала примеривать роли к разным артистам. И ожидания меня, в общем, не обманули, а иногда удивили – впрочем, как всегда, когда инсценируется яркое и неоднозначное произведение.

Олегу Школьнику очень повезло в этом спектакле. Персонаж отца семейства в романе не занимает много места, но режиссер и автор инсценировки Алексей Литвин подарил ему много авторского текста (текста Жаботинского). Великолепный Школьник делает эти слова афористичными. Не удивлюсь, если после спектакля при виде снежной слякоти захочется сказать: «Я люблю жизнь, но только с апрелей до сентябрей!..» А рассуждения о дураках звучат так, что кажется – это даже не из Жаботинского вовсе, что-то шолом-алейхемовское проступает в этих словах. К тому же многие зрители еще помнят Менделя Крика в бабелевском «Закате» в исполнении Школьника. В восприятии зрителей возникает перекличка образов, и от этого уже никуда не деться. И Школьнику удается не скатиться в Менделя: он искренен, чуток к партнерам, чуток к залу. Олег Школьник играет роль в развитии, он разный – мудрый и вечный Игнац Альбертович Мильгром. Не совсем хлеботорговец, точнее, вовсе как-то не хлеботорговец. Но – отец многочисленного семейства, «интеллигент», умница.

Анна Михайловна Мильгром – ее играют очень разные актрисы Наталья Дубровская и Юлия Скарга, так что зритель может увидеть совершенно разные спектакли. Наталья Дубровская умна, мила, приятна, в сцене прощания с Ликой очень искренна, но, посмотрев Скаргу, вспоминать в роли матери буду теперь только ее. Не потому что Юлия Скарга рискнула добавить чуть-чуть идишистский акцент в речь и стала оттого похожей на «идише мамэ», хотя надо сказать, что этим часто пользуются, чтобы показать псевдо-Одессу в кино на телеэкране. Скарге удалось соблюсти золотую середину. Главное – ее сохранить, не переступить «границы». И еще появляется ощущение, что вы где-то такую маму встречали, с ней разговаривали, может быть, это ваша интеллигентная соседка со второго этажа, или ваша мама, – ощущение узнаваемости… Трагедия второго действия превращает героиню Скарги в Ниобею, запоминаются трагические и беспомощные руки плакальщицы, пальцы, нервно теребящие платок, ее взгляд...

Интересно смотреть на Михаила Игнатова в роли Сережи Мильгрома. В начале спектакля еще есть какая-то незаконченность, несродненность с текстом. Но в сцене разоблачения Зеевым руководителя «эксовцев» – Сережи – Игнатов уверенно ведет сцену, герой проявляется очень ярко. Персонаж развивается, взрослеет.

Маруся Мильгром. Сложно говорить о ней. Маруся Жаботинского и Маруся

Коноваловой – Литвина очень разные. Мне, например, не хватало рыжих кудрявых волос, этого ощущения солнца, как в романе. Зайдет в комнату, улыбнется, и сразу всем от нее светло и беспричинно счастливо. Именно поэтому толпились вокруг Маруси многочисленные «пассажиры», именно поэтому прощались ей некоторые вольности в одежде и нескромность в поведении. У нее все получалось как-то «по-милому», на нее и сердиться-то невозможно долго. У Татьяны Коноваловой есть эта хватка, она умеет быть очаровательной, смешной, трогательной, сильной, и роль эту она берет нутром, характером. Но такую ее героиню я уже видела на сцене, возможно в «Девочках» Марданя. А Коновалова может гораздо больше. И намек на одесский акцент, и мягкое «гэканье» мне показались не всегда уместными. Как-то очень режет слух. (В этой семье, по версии режиссера Алексея Литвина, все вообще говорят с разными диалектами.) Но во втором действии Коновалова играет так искренно, что перестаешь обращать внимание на речь, происходит то самое слияние с героиней, которое и задумывалось, и тогда в зрительном зале начинается время плакать. Плачут очень многие, потихоньку плачут даже суровые мужчины. Вот такая получилась противоречивая Маруся в этой инсценировке.

Вообще многие персонажи не очень соответствуют своим прототипам в романе. Лика Мильгром, например. Елена Ященко играет ее свою героиню резко, грубовато. Ей подходят слова: «Лика – это не тема для разговора во время танцев». Но мне показалось, что все в этом образе слишком нарочито, чересчур. Лика в романе – как обнаженный нерв, как пружина, которую не стоит трогать, чтобы она тебя не ударила. На сцене мы видим девушку, которая старается показать всем, какая она злая. Но Лика не должна стараться показывать, актрисе нужно попробовать прожить эту странную девочку с ненавистью в сердце. И во втором действии переродившаяся Лика должна быть более органичной в роли. Возможно, не произошло пока внутреннего наполнения роли, все ушло на внешнюю работу.

Марко и Торик Мильгромы. Как-то органично слились Николай Шкуратовский и Владимир Лилицкий со своими персонажами. Марко – вовсе не такой «просто дурак», и он прав, что не верит этому семейному мнению. Мягкий, нелепый, увлекающийся – все это неплохо получилось у Шкуратовского. Виктор (Торик) в исполнении Лилицкого подтянут, рационален, весь спектакль его герой на втором плане. Раскрывается он только в последней своей сцене, и у Лилицкого это похоже на шкатулочку, которая открывается со щелчком, и весь характер – как на ладони, и это получилось интересно.

Абрам Моисеевич в исполнении Михаила Дроботова – старый одесский еврей, мудрый, немного смешной. Единственный актер, использующий характерный грим. Видно, что Дроботов хорошо поработал над литературным материалом, но иногда мне очень мешали все эти «Ой-вэй!..» В романе это как-то не присутствует. Но Абрам Моисеевич зрителям запоминается.

Брат Абрама Моисеевича – Борис Маврикиевич – в романе совсем другой, чем на сцене в исполнении Альберта Каспарянца. Если Абрам в романе – очень еврейский еврей, то Борис у Жаботинского – еврей, маскирующийся под русского. Он должен правильно говорить по-русски, одеваться по-русски, выглядеть, как русский купец, с бакенбардами. И тогда логичной и понятной будет дежурная шутка его брата, возвращающая его к еврейским истокам: «Бейреш, иди домой, твоя жена Фейгеле беспокоится!..» Пока же зрители видят не совсем еврея, не очень лощеного господина и не до конца продуманного героя.

Мне понравились Нюра и Нюта в исполнении Аллы Нестеровой и Ларисы Коршуновой, в другом составе пока еще не видно той слаженности, спетости и невидимой связующей нити, которая соединяет Нестерову и Коршунову. Они – как две дивные птицы с плавными движениями, непонятные, загадочные. И вполне совпадающие с героинями Жаботинского.

Многих зрителей поразила портретная схожесть Александр Суворов в роли Владимира Зеева с автором романа Жаботинским. Как и пристало автору, он скромен, не стремится выйти на первый план. Нет в герое Александра Суворова яркой образности, все слегка затушевано, его задача – быть искренним и помогать раскрыться остальным персонажам.

Совсем непонятный персонаж – Мотя Бонабак в исполнении Геннадия Скарги. Появляется он на сцене несколько раз, говорит за весь спектакль всего одно предложение. Жалко выводить на сцену хорошего артиста ради одного предложения и одного выстрела.

Еще один непонятный герой – Алексей Руницкий, которого играет Павел Савинов. Совсем не Руницкий. Не хватает мощи, глубины. Не могла Маруся Мильгром полюбить такого Руницкого. Еще зачем-то добавлено ему грассирование, стянутое у другого персонажа. Руницкий должен быть психологически противовесом Самойло Козодоя (Дмитрий Жильченко), женихом Маруси. И если Самойло такой выразительный и сильный, то и Руницкий должен стать сильнее.

Таких «мелочей» много, и очень жаль, что они есть. Конечно, трудно инсценировать роман – такой внешне простой, прозрачный, но такой большой, емкий. К тому же роман имел своих читателей, и они шли посмотреть на одну из любимых книг на сцене. Из-за этого еще будет много претензий к режиссеру и инсценировщику Алексею Литвину, ведь все хотят как лучше. Трудно смотреть инсценировку близкой тебе книги, потому что в любимых книгах всегда есть твои и только твои потаенные уголки, которые открыты только тебе. И каждый раз страшновато: как оно там получится – на сцене?..

Например, кто не читал «Пятеро», даже и не догадается, что в романе «иудей Мотя Бонабак» ходит в клетчатых штанах, с шейным платком, а не в белом костюме. Каскетку ему уже сделали, слава богу, а то ходил он в шикарной белой шляпе. А Лика-гимназистка, одетая в кожаную тужурку и такую же фуражку, вообще выпадает из времени действия романа. Жаботинский к тому же четко описывает шляпку-тарелку, блузку, юбку, ботинки, которые соответствуют образу девушки. Так же как клетчатые штаны Бонабака, плохо приколотая шляпка-тарелка была носителем определенного одесского типажа. И весь роман пропитан Одессой, даже в мелочах. Мне, например, жаль, что ушли рассуждения о «семачках», оправдывающих эту вкусную и скверную привычку грызть семечки на прогулке. Жаль, если можно было что-то сохранить в инсценировке, но не получилось. Скорее всего, режиссер делал инсценировку так долго, что ему стало казаться, что все знают содержание романа так же, как и он. Но получилось непонятно с судьбой Сережи – жив он или нет. Марко умер немножко не так, как рассказывали на сцене, но это уже мелочи.

А еще эта песенка… Песенка косит под одесскую, оживляет действие, все герои пляшут под нее фрейлехс. Но! Песенка чужеродна тексту Жаботинского. «Лаврик, лаврик, выставь рожки, Я свару тебе картошки», – почему-то не «выпадает» из текста романа, а вот про губки и ножки в спектакле звучит миленько, но не по-жаботински. Ведь заботливо подобранная инструментальная музыка не выпадает же из спектакля, работает.

Однако при всех этих несоответствиях спектакль СМОТРИТСЯ, и надеюсь, что будет собирать публику, как и в премьерные дни. Все-таки великая литература была взята для инсценировки. И поверьте, теперь, если скажешь где-нибудь о летних и зимних дураках, то есть шанс, что тебя поймут и улыбнутся, потому что вспомнят эту фразу в устах Олега Школьника. А про бело-памятных и черно-памятных людей помните? И про то, что «последний человек, которого люди слушают, это Мать; или отец, все равно…» Или «почему нельзя человеку взять да объявить себя грузином?» Другими словами, надо прийти и посмотреть своими глазами. Читать ли до этого роман или не читать, решайте сами. После спектакля все равно побежите его перечитывать. И, вполне возможно, тогда вам захочется еще раз его посмотреть…
Лилия ШТЕКЕЛЬ, Odessa-daily